Поймай меня, если сможешь - Страница 73

Но до тех пор, пока они подвергают вас тому же наказанию, что и компатриотов, все так и будет. Французские тюрьмы есть французские тюрьмы. Насколько мне известно, они всегда были такими, такими навсегда и останутся. Французы не верят в перевоспитание. Они верят в око за око, зуб за зуб. Короче говоря, они верят в наказание осужденных преступников, а вы осужденный преступник. На самом деле вам повезло. Раньше было хуже, если вы в состоянии в это поверить. Когда-то заключенных ежедневно били. До тех пор, пока кто-то не начнет притеснять лично вас, я ничего не могу поделать.

Его слова хлестали меня, раня, как удары кнута. Мне будто огласили смертный приговор. А потом Рамсей с призрачным намеком на усмешку вручил мне акт о помиловании.

– Насколько я понимаю, вам осталось отбыть здесь еще тридцать дней или около того. Конечно, на свободу вас не выпустят. Мне сказали, что власти другой страны, не знаю, какой именно, собираются взять вас под стражу для суда на своей территории.

Куда бы вы ни отправились, там с вами будут обходиться лучше, чем здесь. А теперь, если хотите, чтобы я написал вашим родителям и сообщил им, где вы, или если хотите, чтобы я связался с кем-нибудь еще, с радостью окажу вам эту услугу.

Это был щедрый жест, он вовсе не обязан был этого делать, и я ощутил искус, но лишь мимолетно.

– Нет, это не требуется, – вымолвил я. – Но все равно спасибо, мистер Рамсей.

– Удачи вам, Абигнейл, – снова кивнул он, повернулся и будто растворился в лучезарной взрывной вспышке.

Я отскочил, с криком боли заслоняя глаза. Лишь позже я узнал, в чем было дело. Яркость света в коридоре регулировалась. Когда открывали дверь камеры или смотровую щель, огни пригашали, чтобы яркий свет не ранил глаза узника, жившего в темной норе, как крот. Когда являлся посетитель вроде Рамсея, света подбавляли, чтобы он видел дорогу. Как только он остановился перед моей камерой, свет пригасили. Когда же он уходил, тюремщик щелкнул выключателем преждевременно. Забота о зрении – единственное, в чем не отказывали заключенным Перпиньянского арестного дома.

После ухода Рамсея я сел, привалившись спиной к стене, и когда боль в глазах пошла на убыль, задумался над сведениями, которыми он поделился. Неужели мой срок на исходе? Неужели с той поры, как меня втолкнули в эту жуткую крипту, минуло одиннадцать месяцев? Я не знал, я совсем утратил счет времени, но чувствовал, что он мне не лгал.

После этого я пытался завести мысленные часы, чтобы отсчитать тридцать дней на воображаемом календаре, но втуне. Где уж там держать календарь в нечистотном вакууме, лишенном света, где любой отрезок времени если и существовал, то был посвящен выживанию. Я уверен, что всего два-три дня спустя я снова вернулся к тому, что отчаянно цеплялся за последние крохи разума, утекающие сквозь пальцы.

И все же время шло. И однажды панель в двери открылась, пропустив мутный свет. Иной мне в то время и не брезжил – за единственным исключением.

– Повернись лицом к задней стене камеры и закрой глаза, – приказал грубый голос.

С колотящимся сердцем я сделал, как велено. Неужто настал день моего освобождения? Или для меня припасли что-то новенькое?

– Не поворачивайся, но медленно открой глаза и дай им приспособиться к свету, – приказал тот же голос. – Я оставлю эту дверь открытой на час, потом вернусь.

...

Пол был измаран экскрементами, а в ведре, не опорожнявшемся уже давненько, копошились личинки. Меня стошнило.

Медленно открыв глаза, я обнаружил, что меня окружает яркое золотистое сияние, слишком уж яркое для моих слабых зрачков. Мне снова пришлось зажмуриться. Однако мало-помалу зрачки приспособились к освещению, и я смог оглядеться, не щурясь и не чувствуя боли. Но даже так в камере царил полумрак, будто на рассвете дождливого дня. Час спустя тюремщик вернулся, во всяком случае, голос звучал тот же.

– Снова закрой глаза, – распорядился он. – Я еще прибавлю света.

Я послушался, и когда мне было приказано, медленно и осторожно приподнял веки. Крохотная клетушка была залита лучезарным сиянием, заставившим меня зажмуриться снова. Сияние окружало камеру, как нимб вокруг темной звезды, впервые полностью осветив интерьер моего крошечного склепа. Оглядевшись, я был охвачен ужасом и дурнотой. Сырые стены заросли склизкой плесенью. Потолок тоже поблескивал влагой. Пол был измаран экскрементами, а в ведре, не опорожнявшемся уже давненько, копошились личинки. Гнусные черви ползали и по полу вокруг.

Меня стошнило.

Прошел, наверно, еще час, прежде чем страж вернулся, на этот раз, чтобы открыть дверь.

– Ступай со мной, – приказал он.

Я выкарабкался из омерзительной дыры без колебаний, испытывая пронзительную боль в шее, плечах, руках и ногах, когда выпрямился впервые с момента прибытия. Идти мне было трудно, но я ковылял за тюремщиком, как полупьяная утка, порой опираясь ладонью о стену, чтобы не упасть.

Надзиратель отвел меня вниз, в скудно обставленную комнату.

– Стой здесь, – приказал он, ступая через открытую дверь в другое помещение.

Я начал медленно поворачиваться, озирая комнату, дивясь ее размерам и простору после долгого пребывания в заплесневелом логове, а потом оцепенел, вдруг узрев самое чудовищное существо на свете.

Это был человек. Должно быть, человек, но, Господь наш небесный, что за человек! Высокий и истощенный, с головой, увенчанной грязной, нечесаной копной волос, ниспадавших до пояса, с грязным лицом, а его сбившаяся в сплошной колтун борода болталась до живота. Из прорези его рта струйкой сбегала слюна, а ввалившиеся глаза рдели из-под бровей углями. Он был наг, и кожу его покрывали грязь, язвы и струпья, будто у прокаженного. Ногти на руках и ногах отросли, удлинились и загибались, будто когти стервятника. Да и видом он напоминал стервятника. Содрогнувшись, я пригляделся к чудищу. И снова содрогнулся, узнав его.